обратился к нему, вежливо и снисходительно, чтобы весьма явно показать, что не считаю себя самого лучше, чем он, то есть собрав всё вместе и не вдаваясь в подробности. Но, к моему большому удивлению и унижению, он в самой грубой манере рассмеялся мне в лицо и назвал меня Джимми Даком2 – хотя это не было моим настоящим именем и не должно было стать им, и он знал это, – а также сыном фермера, хотя, как я ранее говорил, мой отец был крупным торговым французским импортёром с Брод-стрит в Нью-Йорке. И затем он начал смеяться и шутить насчёт меня с другими матросами, пока они все не обошли меня, и если бы я не чувствовал себя ужасно сердитым, то должен был, конечно, почувствовать, что оказался в дураках. Но то, что я был так сердит, препятствовало тому, чтобы я почувствовал себя глупым, что весьма неплохо для пристрастных людей.
Глава X
Он очень напуган, матросы оскорбляют его, и он чувствует себя всё несчастней и несчастней
Пока продолжалась описанная в последний раз сцена, все мы были удивлены неприятным стоном внизу на баке, и внезапно кто-то в своей рубашке проскочил мимо, что-то сжимая в руке и с такой ужасной дрожью и воплем, что я подумал, будто убили одного из находящихся внизу матросов.
Но через мгновение всё это кончилось, и пока мы стояли с ошеломлённым видом и, прежде чем мы почти осознали, что случилось, вопящий человек выпрыгнул за борт в море, и больше мы его не видели. Тогда начался великий шум, матросы побежали по палубе, и прибежал старший помощник, за которым уже послали, и, узнав, что произошло, начал выкрикивать приказы о парусах и палубах; и все мы побежали натягивать и носить тросы, пока, наконец, судно не остановилось на воде. Затем мы спустили лодку, которая больше часа ходила вокруг судна, но человека так и не обнаружили. Оказалось, что это был один из матросов, которого принесли на борт мертвецки пьяным и уложили на его собственную койку, где он и лежал до настоящего времени. Он, видимо, был внезапно разбужен, как я предполагаю, разбушевался в безумии белой горячки, как охарактеризовал это старший помощник, и, обнаружив себя в странном тихом месте, не понимая, как он там оказался, помчался по палубе и таким образом в припадке безумства нашёл свой конец.
Это событие, произошедшее в мёртвой ночи, серьёзно изумило и почти ужаснуло меня. Я отдал бы целый мир и солнце, и луну, и все звёзды на небесах, если бы они были моими, за то, чтоб оказаться опять в безопасности у м-ра Джонса, или, что ещё лучше, в моём доме на Гудзоне. Я решил, что это путешествие зловещее и протестовал против безумия, отправившего меня в море вопреки совету моих лучших друзей, среди которых стоит упомянуть мою мать и сестёр.
Увы! Бедный Веллингборо, думал я, ты больше никогда не увидишь свой дом. И в этом печальном настроении я ушёл вниз, когда истекли вахтенные часы, последовавшие за происшествием. Но к своему ужасу я обнаружил, что самоубийца занял ту самую койку, которую я приспособил для себя, и у меня не было никакого другого места для сна. Мысль расположиться теперь там казалась мне слишком ужасной, и, что было ещё хуже, так это тональность, с которой матросы говорили про то, как я напуган. И они воспользовался этой возможностью, чтобы сказать мне, что я вношу несчастье и зло, и поскольку такие вещи часто происходят в море, то они к этому привыкли. Но я не верил этому, поскольку, когда самоубийца помчался, вопя на бегу, они выглядели столь же напуганными, как и я, и с другой стороны, о том, что они были напуганными, говорил ещё более простой факт: если бы у них было какое-либо присутствие духа, они, возможно, предотвратили бы его падение за борт, так как он чесал прямо на них. Однако они лежали на койках, курили и продолжали некоторое время говорить столь же напряжённо, уведомив меня, чтобы по возвращении домой я прижал свои уши, дабы сразу же не ловить ими ветер, и уматывал в глубь страны и никогда не останавливался в глубине кустарника вдали от медленно бегущего ручья, не глядя даже на самую мелкую и маленькую лужицу с дождевой водой.
От этого разговора на моих глазах выступили слёзы, поскольку всё было весьма отчётливо и реально, и матросы, которые говорили это, казались лживыми и неискренними; но это чувство, несмотря на боль в моём сердце, сделало меня безумным и скоро ужалило мыслью, что они будут говорить обо мне как о бедном дрожащем трусе, который никогда не сможет вынести трудностей матросской жизни; ведь я чувствовал, что дрожал, и довольно хорошо знал, что тогда я был всего лишь трусом и без их упоминаний об этом. И они не говорили, что я был трусом, не потому что они чувствовали его во мне, а потому что они просто предположили, что я заслуживал такой оценки, несомненно, исходя из их собственных тайных мыслей о себе самих, поскольку я верил, что самоубийство ужасно их напугало. И, наконец, из-за отчаяния от их колкости я высказал им всё в лицо, но лучше бы я хранил молчание, поскольку они тогда все объединялись ради того, чтобы оскорбить меня. Они спросили меня, какого черта такой мальчик, как я, должен был пойти в море и отнимать хлеб у честных матросов и занимать место хорошего моряка; и спросили меня, мечтаю ли я когда-нибудь стать капитаном, как джентльмен с белыми руками; и если я когда-нибудь им стану, они не пожелали бы ничего лучшего, кроме как оказаться на борту моего судна и поднять мятеж. И один из них, по фамилии Джексон, о котором я вскоре расскажу больше, сказал, что я должен избегать его с этих пор, поскольку если я когда-нибудь окажусь у него на пути или пойду с ним одной дорогой, он станет моей смертью, и если я когда-нибудь споткнусь возле него об оснастку, то ему ничего не будет стоить отправить меня за борт, в чём он и поклялся. Сначала всё это почти ошеломило меня, так это было непредвиденно, и тогда я не мог поверить, что они имели в виду именно то, о чем они говорили, или что они могли быть настолько жестокими и злобными. Но всё это помогло мне увидеть, что люди, которые могли так говорить с бедным, одиноким мальчиком в самую первую ночь его морского путешествия, должно быть, способны на почти любой чудовищный поступок. Я не любил, не терпел и ненавидел их вместе со всем, что разрывало моё сердце и душу, и потому решил, что сам я самый отвергнутый и скверный негодяй, который когда-либо жил и дышал. Могу ли я стать мужчиной, думал я, если уже мальчиком стал таким негодяем? И я стенал и плакал, и моё сердце разрывалось внутри меня, но я всё время сквозь зубы бросал им вызов и дерзил им, чтоб одержать над ними верх.
Наконец они прекратили говорить, развалились на койках и крепко заснули, оставив меня неспящим, сидящим на вещах со склонённым на коленях лицом, зажавшим голову руками. И я сидел там под долгое унылое биение волн о борт судна, пока тишина вокруг не успокоила меня, и я не заснул сидя.
Глава XI
Он помогает драить палубы и затем идёт завтракать
Следующей вещью, которую я познал, как только снова пробили часы, был ужасный грохот на палубе со стороны гандшпуга. Было четыре часа утра, и когда мы вышли на палубу, первые признаки дня уже сияли на востоке. Матросы были очень сонными, молча уселись на брашпиль, и некоторые из них клевали и клевали головами, пока, наконец, не скукожились, как маленькие мальчики в церкви во время сонливой проповеди. Наконец, рассвело, и прозвучал приказ
